⁠Антоний Погорельский – псевдоним Алексея Алексеевича Перовского; имение писателя называлось «Погорельцы», и это имя стало связано с ним навсегда.

Если попытаться одним словом определить лицо Перовского, когда он глядит на нас с портрета, то первым приходит в голову слово – «отважное», а потом другое – «мальчишеское»; но ведь это очень похожие слова.

Светлые, чуть вьющиеся волосы открывают высокий лоб. Синие глаза светятся какой-то тайной – «ах, как много я бы мог, должен был бы рассказать» – и нетерпением, тем детским нетерпением, которое у одних проходит с наступлением взрослости, а у других, немногих, остается навсегда и гонит человека по морям и океанам, к безумствам и подвигам; а иного неудержимо тянет открывать вместо новых земель человеческие души, добывать не клады, а радость, похороненную на дне души житейскими обстоятельствами, как под чугунной плитой.

Нетерпение, беспокойство.

Друзья Перовского прозвали его петербургским Байроном: он походил на английского поэта и безрассудной смелостью, и тем, что немного хромал, и красотой. Только у Байрона красота была несколько мрачная, «демоническая», как выражались современники, а у Алексея Перовского – светлая и, может быть, отчасти жертвенная. Что-то печальное нет-нет да и мелькнет в синем огне его глаз и сразу скрывается, заслоненное нетерпеливым беспокойством.

Оно, это беспокойство взгляда, запечатлено портретом так сильно, что иногда кажется: еще минута, и Алексей Перовский выйдет из рамы, как из раскрытой двери, выбежит, словно из соседней комнаты.

И это даже не так удивительно, потому что он был сказочником; есть ли профессии ближе, чем сказочник и волшебник! И как бы это было замечательно, если бы он хоть на минуту покинул раму с холодной позолотой и ответил на самые важные вопросы.

Ведь о жизни его известно так мало. Почти двести лет отделяют нас от его рождения. Какое огромное расстояние – два столетия, попробуй разгляди в этой дали времени очень сложную и трудную жизнь, ощути ее тепло и вбери в себя, так, чтобы нетронутой перенести на бумагу, бережно, как переносишь заснувшего ребенка.

И больше, чем даль длиной в два столетия, различить живые черты Алексея Алексеевича Перовского мешает одно досадное обстоятельство.

Управляющий имением Перовского Погорельцы был ненасытным обжорой. Больше всего на свете он любил особые котлеты, подававшиеся в бумажных кружевцах-папильотках. Он ел эти котлеты день за днем, тщательно вырезая папильотки из дневников, писем, черновиков Перовского, пока не были уничтожены все бумаги домашнего архива.

... Почему-то мне кажется, что я бы спросил Алексея Перовского не о писательских его замыслах, сказках, которые он не успел написать, а о таком второстепенном обстоятельстве: в чем причина его хромоты – какая-то тайна чудится в этом.

Спросил, если бы был уверен, что вопрос его не обидит.

Но ведь он не выйдет из рамы: золотые багеты – не двери. Остается вчитываться в то, что сохранилось в письмах друзей, в собственные его сочинения, в немногие воспоминания о нем.

Известно, что во время Отечественной войны с французами Алексей Перовский был боевым офицером – штаб-ротмистром; что он участвовал в ожесточенных сражениях при Дрездене, Кульме и многих других. И всегда был впереди, увлекая за собой друзей боевым кличем:

 – Пусть хоть тысяча французов!..

Он участвовал в отчаянно смелых атаках; конь уносил его от смерти, пуля и сабля не могли настичь.

К началу войны он уже хромал, так что близкие и друзья не были уверены, возьмут ли его в армию.

И уже тогда были у него, как можно догадаться по письмам современников, эти мгновенные переходы к печали, иногда даже посреди безудержного веселья, так свойственного ему.

Потом узнают, что два таких разнородных обстоятельства – хромота и приступы тоски, – вдруг выплывающие из самой глубины, из детства, странным образом связаны между собой. Алексей Перовский был сыном екатерининского вельможи, могущественного и богатого сановника графа Разумовского, владевшего множеством имений со ста тысячами крепостных душ. Казалось, все открыто наследному принцу крепостной страны; но ведь он был незаконнорожденным; прошло много лет, пока отцу удалось снять с него тяжкое клеймо.

Отец любил сына, но выпадали, вероятно, даже не часы, а недели и месяцы, когда мальчик чувствовал себя обреченным на презрение.

Неограниченная власть калечит человека, владеть тысячами людей, их судьбами и жизнями – что может быть страшнее такой власти. ... Графа Разумовского порой охватывали порывы неудержимого гнева.

Сохранилось семейное предание, что как-то, может быть во время обычной вспышки ярости, он сослал Алешу Перовского с глаз долой в закрытый пансионат.

Отыщем в сказке его о черной курице и подземных жителях такие строки: «... Когда наставала суббота и все товарищи... спешили домой к родным, тогда Алеша горько чувствовал свое одиночество. По воскресеньям и праздникам он весь день оставался один. И тогда единственным утешением его было чтение книг...»

И еще было у Алеши утешение: стоять у высокого деревянного забора, сколоченного из барочных досок, и ждать, ждать неизвестно чего.

Это писатель рассказывал не о себе, а о герое сказки, но каждая истинно прекрасная сказка вбирает в себя частицу жизни автора; сквозь волшебства проступает пережитое.

Семейное предание утверждает, что Алеша Перовский бежал из пансионата. Бежал, должно быть, в минуту, когда пансионат показался хуже тюрьмы.

Памятью о побеге осталась на всю жизнь и хромота. Может быть, он забрался на забор и упал, так говорит семейное предание. Памятью о побеге, о детском одиночестве остались неожиданные приступы тоски. И печальная нежность к детям.

Кажется, самой большой любовью – не угасшей до смерти – была любовь к племяннику, тезке – Алеше. Тот тоже жил в пансионате на окраине Петербурга. Любимым его развлечением тоже было смотреть в круглые дырочки забора, ограждавшего пансионатский двор.

«Алеша не знал, что дырочки эти происходили от деревянных гвоздей, которыми прежде сколочены были барки, и ему казалось, что какая-нибудь добрая волшебница нарочно для него провертела эти дырочки, – рассказывает Погорельский в сказке о черной курице. – Он все ожидал, что когда-нибудь эта волшебница явится в переулке и сквозь дырочку подаст ему игрушку, или талисман, или письмецо от папеньки или маменьки, от которых не получал он давно уже никакого известия. Но, к крайнему его сожалению, не являлся никто даже похожий на волшебницу».

Сказка возникла вначале единственно, чтобы рассеять одиночество племянника, а осталась навсегда памятником любви; любовь была такой сильной, что сказка не только обрадовала Алешу, но приходит и ко всем нам, рассеивая и наше одиночество. Антоний Погорельский был «детским человеком». «Я из страны детства», – через много лет скажет Антуан де Сент-Экзюпери. Им-то, детским людям, и суждено писать сказки; тем, у кого и собственное сердце замирает то страхом, то счастьем от волшебных событий, возникших в воображении.

От детства у Перовского осталось стремление к веселому, а подчас и злому озорству, будто запас его не был израсходован в ранние годы; но если и злому, то всегда справедливому.

... Антон Антонович Антонский был естественником, читал в Московском университете лекции по энциклопедии естественной истории, причем впервые на русском языке, а не на латинском, как его предшественники.

Интересовали Антонского история наук и педагогика; статьи его «О начале и успехах наук, в особенности естественной истории» и «О воспитании», теперь всеми забытые, в свое время ставились в пример чистоты слога.

Но постепенно в деятельности его научные занятия отступали на второй план, оттесняемые поприщем административным.

Антонский становится директором Благородного пансиона при университете, деканом физико-математического факультета, ректором университета, цензором книг, печатавшихся в университетской типографии, членом цензурного комитета и, наконец, председателем Общества любителей российской словесности.

Последнее могло показаться странным не одному Перовскому, тем более что председательствование это началось еще при жизни Державина и захватило эпоху расцвета литературной славы Пушкина.

Могло представляться, что почетной должностью Антонский обязан не своим литературным начинаниям, а цензорской бдительности. Так возник замысел подшутить над Антонским.

Перовский сочинил длинную amphigouri, как называют французы веселую стихотворную чепуху; начиналась она бессмысленными строками:

Абдул-визирь

На лбу пузырь

И холит и лелеет;

А Папий сын,

Взяв апельсин,

Желаньем пламенеет..

Он переписал эту чепуху прекрасным почерком с рисованными заглавными буквами, пришел со своим сочинением к Антонскому и заявил о твердом желании обрадовать им любителей российской словесности на очередном заседании общества.

Помните знаменитый диалог Гамлета и Полония?

 — Видите вы вон то облако в форме верблюда? – спрашивает Гамлет царедворца.

 — Ей-богу, вижу, и действительно, ни дать ни взять – верблюд, – отвечает Полоний.

 — По-моему, оно смахивает на хорька.

 — Правильно: спина хорьковая.

 — Или как у кита.

 — Совершенно как у кита...

Что думал Антонский, читая абракадабру Перовского и порой поднимая взгляд на похолодевшее, не обещающее ничего хорошего лицо юноши.

Перед ним – сын грозного графа Разумовского, в то время министра народного просвещения.

«Сын графа... а стихи... Так ведь не очень давно Тредиаковский писал: «Екатерина поехала в Царское Село», и одобряли. А потом в моду вошел язык торжественный, как у Николева, а потом Пушкин стал писать простонародным слогом. А потом... Может быть, самое современное – «Абдул-визирь на лбу пузырь...»?»

Да, доброта Перовского-Погорельского, о которой единодушно говорят друзья его, особенно друзья из пушкинского кружка, и прежде всего сам Александр Сергеевич Пушкин, была вовсе не безразличной, изливающейся на всех. Она дарилась только людям, достойным любви; но тогда уж какой щедрой была она.

В повести «Гробовщик» Пушкин писал об одном из героев, будочнике Юрко: «Лет двадцать пять служил он... как почталион Погорельского».

Современниками простые эти слова, вероятно, прочитывались с благодарной и удивленной улыбкой, потому что напоминали о главной черте Перовского – этой его силе год за годом, ни на йоту не теряя непосредственности чувства, следить за судьбами сотен людей сердцем, глазами, а если не достигали глаза – письмами.

В 1820 году Пушкин, юноша, только недавно оставивший царскосельские сени Лицея, опубликовал «Руслана и Людмилу». Событие это, историческое для нашей литературы, у современников вызвало отзывы далеко не единодушные. Пушкина обвиняли в нестройности, разностильности, даже в безнравственности его творения.

Журнал «Вестник Европы» счел вообще «нелепой» попытку ввести в высокую литературу сказки и песни народные, по мнению журнала, такие «бедные», что если мы и сберегаем их, то только как всякую иную старину, например «старинные монеты, даже самые безобразные».

Молодому поэту печатно задавали десятки едких вопросов.

«Некто взял на себя труд отвечать на оные. Его антикритика остроумна и забавна», – писал Пушкин в предисловии ко второму изданию «Руслана и Людмилы».

Этот «некто» был Алексей Алексеевич Перовский, еще не напечатавший в ту пору ни одного своего сочинения.

Не раздумывая он ринулся в литературный бой.

Перовский отвечает на вопросы, совсем как сказочные герои отвечают высушенным, злым сказочным «мудрецам», мягким юмором рассеивая тупую схоластику.

Зачем Финн рассказывал Руслану свою историю? Затем, чтобы он знал, кто Финн; притом старики словоохотливы. Зачем Руслан присвистывает? Дурная привычка. Или: свистали вместо того, чтобы погонять лошадь английским хлыстиком. Зачем трус Фарлаф поехал искать Людмилу? Трусы часто ездят туда же, куда и храбрые. Зачем Карла приходил к Людмиле? Как хозяин с визитом. Как Людмиле вздумалось надеть шапку? С испугу, как справедливо заметил и вопрошатель. Как Руслан бросил Рогдая в воду, как ребенка? Прочитайте в поэме.

И Пушкину Перовский скоро становится очень близок.

В 1825 году публикуется фантастическая повесть Перовского – Антония Погорельского «Лафертовская маковница», а через три года выходит новая его книга – «Двойник, или Мои вечера в Малороссии».

Талантливые произведения эти – как бы предчувствие и гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и пушкинской прозы, тогда еще не явившихся.

В «Лафертовской маковнице» реальный быт, мастерски запечатленный, чудесно переплетается с миром фантастическим – как в гофмановском «Щелкунчике», как в сказках Андерсена.

Старуха, знающаяся с загробной нечистью, ведьма, гадает племяннице Машеньке, милой и доброй девушке, что суждено ей выйти замуж за того, кто сейчас привидится; пока идет гаданье, черный старухин кот на глазах у девушки, к ужасу ее, превращается в чиновника в мундирном сюртуке.

Старуха умирает, но вскоре к Машеньке является свататься титулярный советник Мурлыкин, в котором она узнает старухиного черного кота.

Пушкина рассказ привел в восторг.

«Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Трифоном Фалелеичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину», – писал Пушкин брату Льву Сергеевичу.

Перовского заботят люди талантливые и ранимые. Карл Брюллов – один из величайших живописцев России. Но он так мало работает. Перовский, превратив свою квартиру в мастерскую художника, приглашает Брюллова и запирает у себя.

Пушкин писал об этом из Москвы жене: «Здесь Перовский его было заполонил; перевез к себе, запер под ключ и заставил работать. Брюллов насилу от него удрал».

«Ведь это гений, как же допустить, чтобы его жизнь растратилась по-пустому!» — думал Перовский о художнике.

После смешного и трогательного пленения Брюллова Пушкин был у Перовского и потом писал Наталии Николаевне: «Перовский показывал мне Взятие Рима Гензериком (которое стоит Последнего дня Помпеи), приговаривая: заметь, как прекрасно подлец этот нарисовал этого всадника, мошенник такой. Как он умел, эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия. Как нарисовал он эту группу, пьяница он, мошенник. Умора».

Удивительно передал Пушкин негодующую восторженность и нежность Перовского, переполняющую душу, настолько целомудренную и застенчивую, что она должна прикрываться внешней грубостью.

Подземные жители

Но вот окончены или до времени отложены дела со взрослыми, и Алексей Перовский едет на Васильевский остров к племяннику Алеше, истосковавшемуся в одиночестве.

Остался позади Невский проспект с нарядными прохожими и праздничными витринами лавок, потемнело, попустынело вокруг. Окраинный Петербург двадцатых годов девятнадцатого века.

«...Нигде ни души; сверкал только один снег по улицам, да печально чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие лачужки». Улица «перерезывалась... бесконечною площадью с едва видными на другой стороне ее домами, которая глядела страшною пустынею», – так описывал тогдашний Петербург Гоголь.

Холодный город, построенный на болотах.

«Тогда на проспектах Васильевского острова не было веселых тенистых аллей, – вспомнит в своей сказке Погорельский. – Деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место нынешних прекрасных тротуаров... Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они иногда с летами становятся красивее...»

Сани спешат к пансионату – дому о двух этажах, крытому голландскими черепицами, – и в сказку. Вечерние тени скользят рядом, и представляется, что это феи, гномы.

Вообще-то, как известно всем на свете, гномы обитают за тридевять земель и тридесять морей, в некотором царстве, некотором государстве, или, как говорят немецкие сказочники, за семью горами и семью долами, – словом, страшно далеко.

Но почему бы им не переселиться поближе в самый этот промерзший город, где они, с их лаской и волшебническим даром, так нужны Алеше; Перовский ведь чувствует, как в мальчике созревает душа поэта. Предчувствие не обманывает его: Алеша, Алексей Константинович Толстой, когда вырос, стал одним из выдающихся писателей России.

Известно, что в сказку проникают только существа сказочные, но почему бы не привести туда Алешу? Обыкновенный мальчик? Но так ли непреодолимо расстояние от обыкновенного до необыкновенного.

... Через полстолетия другой великий сказочник, Чарльз Доджсон, известный миру под псевдонимом Льюис Кэрролл, возьмет за руку девочку Алису, маленькую свою подружку, которой он отдал сердце, как Перовский Алеше, и поведет ее в страну чудес – вначале в одну, а потом в другую, именуемую Зазеркальем.

Так рядом с волшебными феями и волшебными принцами в мире появятся живые феи. Что ж, мы уже знаем, что феи переходят из сказки в обычную жизнь и из обычной жизни в сказку, не меняясь, как мы переходим улицу.

Феи и принцы – наши современники... Мчатся сани Перовского. И начинает казаться, что вовсе не тени от редких керосиновых фонарей, от луны скользят по снегу, а мчатся гномы.

Полки гномов, войска гномов идут на выручку обделенным счастьем.

Не тени... Это просвечивают сквозь землю, сквозь каменные мостовые и снег огни факелов, которыми гномы освещают неведомые подземелья. Опасная дорога. Крысы, свирепые, беспощадные, извека владеющие подземным царством, преграждают путь.

Предводитель авангарда гномов врубается в крысиный строй. Кто он такой? Почему черты его кажутся знакомыми?

На пансионатском дворе ходят куры. Когда в каникулярные дни пансионат пустеет, Алеша проводит с ними долгие часы, даже беседует – больше ведь не с кем.

Особенно нежно привязан он к Чернушке. Она не несет яиц и предназначена попасть в бульон. Сколько раз гналась за ней с ножом пансионатекая кухарка, и мальчик всякими хитростями спасал Чернушку.

Однажды он выкупил ее жизнь, отдав кухарке Тринушке главное достояние – золотую монету империал. Чернушка Отвечала Алеше преданностью и ходила за ним по двору как собачка. Перовский знал об этой дружбе мальчика и курицы.

Теперь в воображении Перовского Чернушка превратилась в воина короля гномов,

— Пусть хоть тысяча французов! – бормочет он под скрип саней любимую присказку.

Штаб-ротмистр Чернушка... Сказка впитывает реальные события, как земля влагу.

Чернушка прокрадывается ночью в опустевший на время зимних каникул дортуар. Превратившись в маленького человечка, она ведет мальчика в подземное царство гномов.

В богато украшенном зале появляется король гномов; двадцать маленьких пажей в пунцовых платьях несут шлейф роскошной королевской мантии.

 — Мой главный министр донес мне, что ты спас его от неизбежной и жестокой смерти. Ты оказал великую услугу моему народу и за то заслуживаешь награду, – сказал король. — Чего ты желаешь?

Оказывается, Чернушка даже и не обычный маленький человечек, а главный министр.

Людям, которые ценят лишь то, что можно съесть, купить и продать, – Чернушка представлялась курицей, достойной смерти, потому что не несла яиц, а оказывается... Вот и стихи, как сказал поэт, их «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать» — никакой корысти... только без них нельзя жить.

И детство – время, когда человек еще не умеет делать ничего полезного, поэтому некоторым ребенок кажется получеловеком; но как низок такой взгляд на детство.

Чернушка не приносит пользы, но она рискует жизнью, чтобы рассеивать горести и печали детей. Маленькие человечки не по чему иному пришли в подземелья города, грозного и неласкового, из-за тридевятьземельных стран, не по чему иному, а чтобы помогать людям. Даже ценой жизни.

... Какое же желание загадать?

«Если б дали ему более времени, – говорит сказочник об Алеше, – то он, может быть, и придумал бы что-нибудь хорошенькое; но так как ему казалось неучтивым заставить дожидаться короля, то он поспешил ответом.

 — Я бы желал, – сказал он, – чтобы, не учившись, я всегда знал урок свой, какой мне ни задали.

 — Не думал я, что ты такой ленивец, – отвечал король, покачав головою. – Но делать нечего: я должен исполнить свое обещание.

Он махнул рукою, и паж поднес золотое блюдо, на котором лежало одно конопляное семечко». Это драгоценный дар – волшебное семечко, наделенное силой осуществлять все желания.

Только одно условие, приняв подарок, должен выполнить мальчик: никому, никогда, ни за что на свете не выдавать тайны существования королевства гномов – тут, в подземельях Петербурга.

Одно условие, сберегающее силу волшебства, есть в каждой сказке: не лги ни маленькой, ни большой ложью, не предавай. Если выдать гномов, им придется бросить все и отправиться в обратную дорогу, трудную и опасную: к себе, туда – в некоторое царство, некоторое государство.

Мальчик без труда отвечает уроки при помощи конопляного зернышка. Волшебство возвысило его, но необычайные успехи вызывают подозрение у ребят и учителей. Под угрозой порки Алеша выдает тайну подземных жителей. И что же?.. Гномы уходят. Опять крысы овладели подземельями. Министр Чернушка закован в кандалы. Ведь он поверил мальчику, и такой тяжелой ценой народ гномов расплачивается за доверчивость.

Мудрая сказка, одна из главных тем которой – цена предательства. Алеша Толстой не забудет ее. Гномы в сказке противостоят жестокости пансионатских наставников; учителя вооружены розгами, но того, кто устрашился наказания, сказка не оправдывает. Герои сказок храбрецы, а не трусы.

Став писателем, Алексей Константинович Толстой напишет трагедию «Смерть Иоанна Грозного» и выведет там образ Никиты Романовича Захарьина, ближнего боярина жестокого царя, который, один из царедворцев, говорит царю правду.

«Ой живет в эпоху Иоанна (Грозного), в такую эпоху, где злоупотребление властью, раболепство, отсутствие человеческого достоинства сделались нормальным состоянием общества. Но, несмотря на это, он в полном Смысле честный и прямой человек, готовый всегда идти на плаху скорее, чем покривить душой или промолчать там, где совесть велит ему говорить» – так напишет А. К. Толстой о Захарьине.

Один?! Ну что ж, если один. В некой древней стране, рассказывает легенда, существовал закон: когда осужденного вели на казнь, если даже один человек крикнет, что приговор ошибочен, казнь отменяли и снова собирался суд. Один – это очень много. С совестью своей человек всегда один на один.

Мысли, внушенные сказками, растут вместе с человеком, но суть их остается прежней. Сказки помнятся до смерти или пока человек не изменил самому себе – ведь это тоже смерть.

Алексей Толстой не забудет и крыс из сказки, сочиненной для него Алексеем Алексеевичем Перовским. Главная сила и опасность крыс в их свирепой одинаковости, так же как волшебная сила гномов в том, что все они разные; вот Чернушка – доверчив, он расплатился за свою доверчивость, но счастье, что в государстве гномов был и такой министр.

В старой сказке говорится, что некогда жил царь – сказочный, конечно, – и он повелел: человека, обвиненного в преступлении, можно казнить, только если все двадцать три судьи – а это должны быть самые мудрые и достойные граждане, – если все они без исключения признают справедливой страшную кару.

 — Но если – сказал еще этот царь, когда глашатаи огласили его повеление, – из двадцати трех судий ни один не увидит ни малейшей причины для смягчения наказания, приговор надо отменить, а суд распустить, потому что судьи были недостаточно добродетельны и мудры, раз судили так одинаково и беспощадно. Мудрость не бывает ни одинаковой, ни беспощадной! – провозгласил сказочный царь.

И глашатаи повторили его слова на всех площадях городов и селений древней страны.

Кем станет министр Чернушка, когда окончится срок наказания и оковы спадут? Может быть, он поймет, что главным призванием его было видеть людское горе, как он увидел горе Алеши, и рассказывать о нем. Если так, то он станет сказочником страны подземных гномов, каким был для России его создатель Антоний Погорельский.

«Мудрость не бывает ни одинаковой, ни беспощадной», – не устают повторять сказки.

Алеша, Алексей Константинович Толстой, вспомнит крыс в сказкелюбимого своего наставника и подумает, может быть: а что, если бы эти крысы превратились в людей, какими стали бы такие люди? Вероятно, прежде всего, они были бы совершенно одинаковыми — одинаково зло думающими обо всем и все одинаково видящими злыми крысиными глазками.

И, представив себе этих одинаковых людей, он вместе со своими друзьями, братьями Жемчужниковыми, создаст образ Козьмы Пруткова – служащего Пробирной Палатки, – тупого, ограниченного и самодовольного, обличающего «вред различия во взглядах и убеждениях».

Это чинуша, ненавидящий самостоятельно мыслящих людей, как крысы ненавидели гномов, образ внешне смешной, а по существу один из самых гневных в литературе, боровшейся против самодержавия.

... Сказки – что может быть вечнее; в том-то и чудо сказки, что образы ее живут и живут, все по-новому перевоплощаясь в умах и душах, но бережно сохраняя главную свою нравственную суть.

"Света... Света..."

«Черная курица, или Подземные жители» – единственная сказка Погорельского. Единственная, но такая, что навсегда осталась словно ребенком, сверстницей детей всех поколений, как «Аленький цветочек» Аксакова, как «Конек-горбунок» Ершова.

Всегдашняя ее юность коренится, вероятно, в том, что сказка эта связана с самым вечным в мире – с мечтой о победе над злом.

И связана с природой.

Живое – звери, растения – всегда близко Перовскому. В университете он со страстью занимался ботаникой. В своем имений Погорельцы насадил замечательный сад. В зверях и растениях он видел человеческое: недаром курица Чернушка стала его героиней.

Ему кажется, что человек чем-то виноват перед деревьями и зверями, как и перед детьми. Перед детьми виноват тем, что не всегда уважает их человеческое достоинство, перед природой тем, что относится к ней корыстно.

В одной из новелл Антоний Погорельский рассказывает историю человека, которого где-то в Австралии воспитала и вынянчила обезьяна; и вот человек, став взрослым, по прихоти невесты убивает зверя, совершает преступление против закона верности. Эта новелла – тоже сказка, как сказки – рассказы Аксакова о природе.

Погорельский расстался со сказкой, а мы скоро расстанемся с ним. Остается сообщить совсем немногое из отрывочного и неполного, что известно об этом писателе.

В 1830 году появляется первая, а затем вторая часть романа «Монастырка». Произведение это встречается дружественно, особенно критиками пушкинского направления. Современники зачитываются романом, как в последующие времена зачитывались «Анной Карениной» Льва Толстого.

О значении «Монастырки» историк литературы В. Горленко писал:

«Монастырка» была одним из первых произведений, в котором хотя несколько отразилась действительная жизнь, где после невероятных Эрастов и Лиз мелькнули живые лица, одновременно с тем, как при живом свете поэзии Пушкина в область теней бежали бледные призраки доморощенных Ленор и Светлан».

После «Монастырки» Погорельский больше ничего не публикует.

Чем объяснить краткость его литературного пути?

Может быть, тем, что уже появилась проза Пушкина и Гоголя, в ясном свете которой мелькнувшие было «живые лица» созданий Погорельского сами отступили в «область теней».

Но ведь это происходило во «взрослой» литературе, почему же писатель не вернулся к сказке, где голос его прозвучал так проникновенно и чисто?

Не потому ли, что единственная его сказка была создана для любимого им Алеши Толстого; два таланта жили в Алексее Перовском – талант творческий и редчайший талант самоотверженной любви, – когда они соединились, и произошло чудо рождения сказки.

Алеша уже не нуждался в гномах. Мальчик покинул мир сказки, а вместе с ним покидал его и Перовский, как мать, вновь проходящая вместе с ребенком через главные этапы жизни.

Последние годы все свои силы Погорельский-Перовский посвящает воспитанию племянника.

В раннем уходе из литературы сказалось важное обстоятельство, многое определившее в судьбе не одного Погорельского, но и некоторых других замечательных писателей. Они не могли жить одной литературой. Им было необходимо идеи правды, добра и справедливости поверять реальным претворением их в жизнь. Поэтому Толстой столько сил отдает учительской работе в созданной им Яснополянской школе для сельских ребят; это была не прихоть гения, как казалось некоторым его современникам, а насущнейшая необходимость. Хемингуэй и Сент-Экзюпери воевали не для того, чтобы писать о войне, а писали потому, что воевали за справедливое дело; они продолжали борьбу и в книгах. Чехов лечил не для того, чтобы «собирать материал», а чтобы своими руками оттеснять страдание, чтобы больной человек становился здоровым и хоть на крупицу меньше стало беды.

Макаренко свою педагогическую поэму создавал сначала в реальной жизни. Януш Корчак до самой гибели оставался учителем и врачом. Сказка его о Матиуше возникала рядом с десятками горьких и радостных сказок реальной детской жизни. Наступает время, когда тот, кто пишет сказки, сам должен проверить свои силы в добром волшебстве.

Это и случилось с Перовским, когда он всецело отдался воспитанию любимого ребенка.

...В 1839 году Алексей Алексеевич Перовский тяжело заболел, поехал за границу, на юг, но не добрался до спасительного солнца и умер в пути.

В предсмертном бреду он повторял:

 — Света... Света...

                               (Из книги Александра Шарова "Волшебники приходят к людям". Глава четвертая)