По поводу новой книги о Морисе Метерлинке

I

— Кто бы мог думать, что бельгийцы такие герои!

— А разве вы не читали Метерлинка?

— Да, но будут ли они победителями?

— Еще бы! Ведь они — народ Метерлинка! Метерлинк и Верхарн — недаром эти два величайших современных поэта созданы бельгийским народом. Если поэзия и вправду — порождение народного духа, воплощение национальной стихии, то, читая Метерлинка и Верхарна, мы должны были давно уже знать, что Бельгия — отчизна героев. Мы не смеем теперь изумляться: «Ах, какой приятный сюрприз! Вот так молодцы эти бельгийцы! Кто бы мог раньше предвидеть?» — нам были явлены внятные знамения, даны великие предвещания, пророчества, и если мы их не поняли, это была наша вина.

Мне ничего неизвестно о нынешней Индии, но я читаю Рабиндраната Тагора — маленькую книжку стихов, — и говорю: «Это все еще великий народ». Или вы думаете, это пустяк, маленькая книжка стихов! Она — свидетельство о веках и веках творческой работы народа. Для того чтобы создать эту книжку, нужно было столько героев и гениев, столько мощных величавых поколений.

Народ Верхарна! Не напрасно вещий
Тебя прославил: жив твой мощный дух!
Он молнией в дыму сражений блещет,
Он в громе пушек нам вещает вслух.
Нам не забыть, как ты в любимом Льеже
Свою свободу гордо ограждал.
Твои сыны, как в славном прошлом, — те же:
Поэт дал клятвы, ты их оправдал.

Есть круговая порука между народом и гением. Народ оправдывает вещания поэта. Но Верхарн мало известен в Европе. И потому удивительно ли, что в наши огненные, страшные дни, когда человечество забыло о книгах и помнит только о штыках, пулеметах, единственный поэт не забыт, и этот поэт Метерлинк! В нем хочет видеть весь мир воплощение изумительной Бельгии, Франция избирает его в свою Академию бессмертных, англичане приветствуют его, как Гарибальди; газеты и журналы всего мира так много теперь пишут о нем, что подумаешь: он — полководец.

О нем теперь в Америке, в Англии появляются целые книги, и об одной такой книге хочется здесь рассказать.

II

Книга напечатана в Лондоне и называется так: «Maurice [Maeterlinck]. A Critical Study by Una Taylor», т.е. «Морис Метерлинк. Критическое исследование г-жи Уны Тэйлор».

«Разве мы не похожи на человека, потерявшего глаза в раннем детстве? Когда-то он видел несметные явления жизни, видел солнце, море, леса. Теперь эти чудеса навсегда сохранились в его существе», — но он о них почти позабыл. Все эти люди позабыли о них, за исключением трех-четырех, и в числе этих трех-четырех — Метерлинк. Он не говорит ни о чем, только об этих явлениях. Спросите у него: который час? — он величественно ответит вам: вечность. Поведите его в самую обыкновенную комнату, где пять или шесть человек говорят о дождливой погоде, он скажет: здесь премудрость и тайна! За этим ничтожным разговором шесть человеческих душ ведут такую вещую беседу, к которой ни один человеческий ум не может приблизиться без содрогания!

Вот одно из его давних признаний:

«Когда я спрашиваю у встречной крестьянки дорогу, я сужу о ней так же глубоко, как если бы я спросил у нее о жизни своей матери, и душа ее говорит со мной так же интимно, как говорила бы душа моей невесты. Прежде чем ответить, она поднялась до величайших тайн».

Он чувствует, что в каждой ничтожной пылинке есть тайна, вечность и чудо, и как ему чужды те, кто не ведает таких ощущений. В его трагедии «Непрошеная гостья» все чувствуют мистическое приближение смерти, один только не чувствует — брат умирающей, и этой нечуткости к мистическому Метерлинк ему не может простить. Когда он хочет прославить женщин, он говорит о них:

«Они ближе других к бесконечному. Их корни глубже, чем наши, погружены в беспредельное. Они, единственные, сберегли на земле чувство тайны!» — и это величайшая хвала, которую он может воздать им.

Близость к бесконечному — критерий, которым он измеряет все души. И это мистическое чувство сверхсущностей так глубоко внедрилось в него, что, о чем бы он ни говорил, о пчеле или цветке, вы видите, как уходят от них перспективы в какие-то беспредельные дали. Стоит любому предмету попасть на страницы к Метерлинку, как этот предмет обретает печать каких-то иных миров. В «Пелеасе и Мелисанде» служанки перекликаются через закрытые двери с привратниками: «Мы пришли мыть полы, дверь и крыльцо. Отоприте же! Отоприте же!» А вы чувствуете, что они говорят о судьбах мироздания, о вечности, о жизни и смерти, и это-то веяние тайны, это касание миров иных придает всем метерлинковским образам такую грандиозную значительность.

Все остальное — детали. Это совершенная случайность, что он оказался талантом, изящным и вкрадчивым лириком; главное, что он тайновидец первосущностей, первооснов бытия!

Это свойство редчайшее и дается природой немногим. Можно быть великим поэтом и совершенно не обладать этим даром. Грибоедов, Некрасов, Барбье, Томас Мур, Шевченко, Роберт Бернс были большие поэты, но к ним ни разу не снизошло это чувство. А Рюнсбрек Удивительный или американец Уот Уитмэн только им одним и питались и претворили его в великие книги, хотя были совсем не писатели, без всяких литературных талантов.

Когда же природа расщедрится и в какой-то изумительный миг, — однажды в течение столетий, — одарит одного человека обоими своими дарами: даром тайновидения и поэтической мощью, — является среди нас Метерлинк.

Увидев в английских газетах объявление об этой книге, я поспешил ее выписать, и теперь передо мною объемистый том, разделенный на десять отделов.

В первом отделе изучается тщательно лирика бельгийского писателя; во втором — его драма «Принцесса Малэн», в третьем — его любовные драмы; в четвертом — его драмы о смерти; в пятом — его драма «Монна Ванна», но где же он сам, Метерлинк?

Его нет, он забыт совершенно. В книге о Метерлинке нет одного: Метерлинка! Душа не яблоко, ее не разрежешь, а г-жа Уна Тэйлор разрезала душу поэта на такие мельчайшие ломтики, что, как я ни стараюсь их собрать, они снова распадаются врозь.

Национальные черты его творчества даже не упомянуты критиком. Критик дошел до того, что все книги, изданные в Брюсселе, называет французскими изданиями (стр. 197). Бельгии он не упоминает совсем. Казалось бы, первейший его долг указать ту почву, на которой создался поэт, те корни, коими он с почвою связан, но для этого у г-жи Уны Тэйлор не нашлось ни единого слова.

Как произошло это чудо, что молчаливый, широкоплечий фламандец, с такой буржуазной наружностью, спортсмен, велосипедист, пчеловод, вдруг обрел неизреченные глаголы, стал вещим мудрецом, тайновидцем и создал грандиозные трагедии, полные неизъяснимого ужаса, пред которым весь terror antiquus — ничто, — критик объяснять не берется.

Вообще г-жа Уна Тэйлор не видит лица Метерлинка, не чувствует души его души и даже не пытается почувствовать. Ее книга — гимназическое сочинение, «разбор произведений Метерлинка», и я первый готов ей поставить пятерку за прилежание и тщательность. Она ученица старательная: подробно излагает своими словами каждое творение поэта, которое и без нее нам известно, и при этом — неизвестно зачем — цитирует то отцов церкви, то германских романтиков, то народные бретонские легенды, то сказания вогезских крестьян с великолепной эрудицией шестиклассницы, и за одно только я сбавил бы ей балл: за неестественный, напыщенный слог, который так не идет к Метерлинку.

Язык Метерлинка самый наивный, простой, а г-жа Уна Тэйлор — без завитушек ни шагу. Этим она не только не помогает нам воспринять и понять Метерлинка, но, напротив, заслоняет от нас его образ.

После прочтения книги я гораздо меньше знаком с Метерлинком, чем раньше. Его облик стал ускользать от меня, и, чтобы не утратить его окончательно, я откладываю эту книгу подальше. Какой однако у нее переплет! Какая вся она нарядная, милая! Как должно быть совестно автору видеть свои бедные мысли в такой великолепной оправе!

III

В чем же главное естество Метерлинка?

Отбросим все второстепенное, лишнее, постараемся найти в нем ту черту, без которой Метерлинк — не Метерлинк.

Эта черта — ощущение тайны. Он не забывает ни на миг, что мы окружены бесконечностью. Только сверхсущности для него любопытны; лишь непознаваемое он хотел бы познать; лишь неизреченное хотел бы он высказать.

Остальное для него — вздор, пустяки. Все наши житейские слова и дела, наши биржи, рестораны, газеты. Важно лишь одно: бесконечность; остальное недостойно наших душ.

«По существу своему мы таинственны; все же нам известное не любопытно», — говорит он в одной ранней статье.

Ощущение тайны и чуда — единственное его ощущение. Надменно, свысока, не без презрения взирает он на сутолоку жизни и не проклинает ее лишь потому, что и в ней чувствует чудо и тайну. Юноша Лермонтов в гениальных стихах рассказал нам о душе человека, которая еще до рождения жила в небесах и слышала пение ангела:

И звук его песни в душе молодой
Остался без слов, но живой.

И вот она явилась на землю, живет среди людей, в суете, но в минуты просветления вспоминает мелодию ангельской песни:

И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.

Это, несомненно, была душа Метерлинка. Ему тоже скучны наши здешние, земные потрясения. Творить — для него значит вспоминать о какой-то прежней, беспредельной, довременной жизни, когда между вечностью и ним не было никаких преград.

Нива, № 52 / 1914 г.

Источник: http://www.chukfamily.ru/kornei/prosa/kritika/dusha-meterlinka